Его первое появление на экране прошло незамеченным. О дебюте на сцене Ленинградского Большого драматического театра им. М. Горького писали. Сравнивали его Олега Савина из постановки розовской пьесы "В поисках радости" с его же Пино из спектакля "Синьор Марио пишет комедию". Удивлялись абсолютной контрастности характеров персонажей, отмечали индивидуальность молодого актера. Предсказывали ему интересное будущее.

При экранизации старого горьковского спектакля театра "Достигаев и другие" его срочно ввели на эпизодическую роль Звонцова. Это было через два года после сценического дебюта - в 1959 году. Кинокрещение состоялось. Но киносудьба еще даже не забрезжила.

Так и пошло поначалу - кино в жизни Юрского "отставало" от театра.

Если спросить завзятого театрала-ленинградца, что интересного, значительного принесли ему 1961-1962 годы, наверняка можно было бы услышать - Юрский - Часовников в "Океане" и, конечно, Юрский - Чацкий в "Горе от ума". Один Чацкий вызвал такую бурную зрительскую и критическую реакцию, что споров хватило на много лет.

А на экраны в это же время вышли фильмы "Человек ниоткуда" и "Черная чайка". Ни сами картины, ни Юрский в ролях Чудака и Снайпера события не составили.

Сегодня эти роли уже кажутся предысторией киноактера Юрского.

Но ведь он-то играл их всерьез, даже взахлеб. Подобно ребенку, про которого снисходительные взрослые говорят, что он только готовится жить, он на самом деле жил - жил в кино, увлеченно, погружаясь в него, как и во всякое дело, за которое он брался, целиком, всем своим существом и находя в глубине своего существа что-то ответное.

И Чудак, и Снайпер затронули в нем самое дорогое из поры детства и юности - цирк.

Позднее одну из своих статей он так и назовет - "Мое происхождение - цирк". Тогда, на экране, он исповедовался зрителю в своей любви к цирку, не называя его.

Чудак - "снежный человек", перенесенный в современную Москву... Какую мысль хотели извлечь создатели фильма из этой парадоксальной ситуации? Вопрос так и остался без ответа- и роль Чудака не получила содержательного стержня, рассыпалась каскадом эксцентрических сцен. Чудак исполнял дикий танец на мостовой, омываемый струями воды из автомобиля - поливальщика улиц. Как новоявленный Тарзан, карабкался по фонарному столбу. Растягивался в "шпагате" на скользком полу. Блистал элегантностью в моднейшем костюме с галстуком-бабочкой, что в сочетании с экзотической пластикой дикаря давало особенно комический эффект. Лихо танцевал на столе и пел смешные куплеты.

Но запомнились наивно-доверчивые глаза Чудака, убежденность, с которой он произносил фразу "Нет ничего хуже предательства", весь облик его, смешной и трогательный одновременно. Это была блестящая лирическая эксцентриада, почти клоунада, и можно было только пожалеть, что блестки эти рассыпались скорее "по поводу" - ибо нечто цельное не было заложено в самом фильме.

Снайпер в "Черной чайке" интриговал зрителя своей таинственной многозначительностью.

Актер, которому еще изрядно не доставало до тридцати, играл сорокалетнего человека, роль драматическую, злодейскую - и опять-таки освещенную романтикой цирка: этот циркач Снайпер попадал из пистолетов в самую трудную цель не глядя, он был артист, и артист блистательный. Его черный с блестками костюм, его эффектная и одновременно пружинисто-изящная поза - пистолеты через плечо - все было так заманчиво для глаза зрителя и завлекательно для самого актера.

Гибель Снайпера, изобличенного кубинскими патриотами в черных контрреволюционных деяниях, Юрский играл всерьез, драматично. Но для этого серьеза уже не было места в фильме, немного бутафорском и картинно-экзотическом.

Старая привязанность - цирк, за кулисами которого прошло детство артиста, отозвалась еще раз, когда Юрский (уже - Чацкий, уже - Давид Маргулиес в фильме "Ефемя, вперед!") вдруг взялся читать закадровый текст в документальной картине Северо-Осетинской студии "Осенняя гастроль". Дело было в том, что это была картина о замечательных цирковых артистах Алибеках - семье Кантемировых. И вспомнились те дни, когда мальчишкой, сидя в пустом Ленинградском цирке, где был художественным руководителем его отец, он не переводя дыхания следил за многочасовыми тренировками на арене этих виртуозов джигитовки. Вспомнилось всегда сопутствующее цирку ощущение яркого праздника, красоты простых и сильных эмоций - и тот упорный, кропотливый каждодневный труд циркового артиста, без которого невозможен этот праздник для зрителя. Вспомнил все это - и не просто прочел закадровый текст, а как бы от себя рассказал о дорогом и важном.

От цирка Юрский унаследовал страсть к "подвижным" ролям, отсюда идет его пластическая культура.

В кино, впрочем, опять-таки как и всюду - на сцене, на эстраде, в телевидении, - он с самого начала умел получать истинное наслаждение от одного погружения в процесс работы, он радовался, ощущая себя как дома в новооткрытом мире каждого фильма. Как разудало, с каким увлечением дирижирует его князь Никита Батурин цыганским хором в фильме-оперетте "Крепостная актриса"! Скинуп гусарский ментик и, поводя плечами, почти танцуя, отступает, отступает по лестнице вниз, радуясь тому, что песня так послушна его руке, и вообще весь мир, как и он сам, молод, горяч и хорош. Какие щеголеватые у него усики, как ловко прищелкивает он каблуками, звеня шпорами, - кажется, вот так сейчас и полетит в стремительной и звонкой мазурке, эдакий завсегдатай светских балов, отменный кумир девичьих сердец, а впрочем, добрый малый.

А в это время кто-то корил его Чацкого за иеуклюжеств, отсутствие светского лоска и блеска - не умеет, мол, актер носить костюм, не знает тонкостей дворянского этикета...

Ах, какой блестящий и ловкий кавалер - этот князь Никита! Даже чуть-чуть слишком блестящий и ловкий, и в этом "чуть-чуть" сквозила тонкая и умная ирония актера. Он словно говорил: "Ведь как-никак это - оперетта, здесь-то лоск и блеск героя, никакими другими качествами не отмеченного, вполне уместны".

Так, словно гарцуя и танцуя, и промелькнул он по экрану.

К нему уже стали присматриваться и зрители, и кинокритики.

И все-таки те, кто знал Юрского только по кино, еще не знали Юрского.

Взрыв уже сложившегося было представления об актере произошел в 1965-1966 годах, когда одна за другой вышли на экраны картины "Время, вперед!" и "Республика Шкид".

О Давиде Маргулиесе Юрского один критик писал, что образ этот приближается к вершинным достижениям нашего кино.

Другой критик пророчествовал будущее актера - отныне он будет спать в поездах, ошалело мотаться между съемками, спектаклями и репетициями. Будут все "киношные" мучения. Но это - надо. Ибо настала пора всерьез воззвать к кинорежиссерам - снимайте Юрского!

Пророчество оправдалось. Юрский снялся в двух сериях "Золотого теленка". Около двух лет он толком не спал, проводя ночи в поездах по дороге со съеики на спектакль или обратно. Казалось, Остап Бендер заслонил для него весь мир.

Ничуть не бывало. Пожалуй, никогда еще так интенсивно не вбирал он в себя весь мир, преломляя его в себе и через себя.

Пора легкого, комедийно-эксцентрического кино для него кончилась. Наступила пора кино философского. Кончилась предыстория киноактера Юрского. Началась история.

Между Никитой Батуриным и Викниксором из "Республики Шкид" разрыв в два года - ив целую эпоху. Мерой здесь служит не время, а реализованная в картине содержательность таланта актера.

О настоящем Викниксоре - Викторе Николаевиче Сороке-Росинском, замечательном педагоге и рыцарски прекрасном человеке, заговорили на страницах газет и журналов - увы! - после его смерти. И после выхода фильма "Республика Шкид". Виктор Николаевич не дожил несколько лет до того, чтобы встретиться на экране с собой-таким, каким воплотил его Юрский.

Знавшие Сороку-Росинского в один голос говорили; "Очень похож".

Между тем никакого внешнего сходства быть не могло - грим Юрского в этой роли был действительно портретным, но оригиналом послужил его собственный отец. И эту старомодную элегантность, эти рыцарственные манеры он тоже перенял от покойного отца, который был его первым и незабвенным учителем.

Однако бывшие воспитанники Сороки-Росинского увидели в Юрском именно своего Викниксора.

Нет, не во внешнем сходстве было здесь дело, а в личности, в удивительном ее своеобразии. Юрский сыграл человека, который воздействовал на ребят прежде всего тем, что всегда оставался самим собой, не приспосабливаясь ни в большом, ни в малом. Это выглядело даже чуть смешно - его выхоленная бородка, элегантная "тройка", безукоризненный галстук - среди чумазых физиономий отчаянно лихих беспризорников, их живописных лохмотьев-клифтов. Смешно и даже наивно, как будто новый Дон Кихот вышел на бой, не ведая времени и сил, с которыми предстояло ему сражаться.

Мечтатель, задумавший превратить школу полутюремного режима в закрытое заведение совсем иного типа - нечто вроде Царскосельского лицея; чудак, вознамерившийся из полудикой орды воспитать пушкинскую плеяду...

Мечтатель, чудак...

В этом человеке нет ничего от расслабленности, рассеянности. Его реакции мгновенны и точны. И рыцарственно-человечны, хотя и кажутся неожиданно экстравагантными. Знакомство зрителя с Викниксором и начинается с такого вот неожиданного поступка - девчонку-подростка, беспризорницу, разлучают с другом-мальчишкой, ретивые воспитатели волокут ее, плачущую, вырывающуюся, по коридору; растерянно смотрит мальчишка ей вслед и еще более растерянно - на Викниксора, весьма по-своему отреагировавшего на "безнравственность" этой пары: сунул в руку мальчишки сахарный паек - скудное сокровище тех лет, - отрывисто, как само собой разумеющееся, велел: "Догони, отдай ей". Этот поступок для Викниксора не рассчитанный ход воспитателя, а естественная реакция человека, и тем непреложнее ее воспитательное воздействие.

Великолепна у Юрского веселая, победительная отвага Викниксора.

Прости, корабль взмахнул крылом. Зовет труба моей дружины... несколько торжественно выпевает Викниксор слова старинного романса, сидя за роялем. А в это время по коридору к кабинету заведующего крадутся шкидовцы, и в руках одного из них - револьвер. Осторожно приоткрывается дверь, замолкает рояль - и гремит выстрел. Трагедия?.. Но снова распахивается дверь, и из кабинета кубарем вылетает незадачливый террорист, явно получив неинтеллигентный, но зато вполне ощутимый пинок. А Викниксор вновь садится за рояль, особенно звучно выпевая заключительную строку строфы - "...иль на щите, иль со щитом...", и блеск его глаз, победная интонация явно говорят о том, что лично он согласен только на один вариант - "со щитом".

Нестираемый блеск талантливой личности, воспринимающей все ярконепосредственно и поэтически, - вот что больше всего пленяет в Викниксоре - Юрском. Такой человек способен был вызывать таланты к жизни и искренне ценить их в других людях- в оборванных своих шкидовцах. Юрский словно сражался с невидимым на экране и дошедшим до наших дней противником, полемически утверждая свой идеал воспитателя.

Снова актер играл на грани откровенной эксцентриады, - но сколь содержательна и истинно современна теперь она была!

Юрский словно разрешил себе эту эскападу в перерыве между двуня отнюдь не эксцентрическими погружениями в стихию тридцатых годов - между фильмами "Время, вперед!" и "Золотой теленок".

Эти фильмы делал один режиссер - М. Швейцер. И вместе с ним Юрский провел как бы исследование двух начал времени - коллективизма и индивидуализма, двух драм в наивысшем их выражении. Возможно, эти фильмы (оба двухсерийные) интересно было бы продемонстрировать подряд, в какой-нибудь слециально нацеленной аудитории, с последующим открытым диспутом. Ибо оба эти фильма, кажется, так и создавались - в порядке диспута художника с самим собой, когда социальная и человеческая проблема рассматривается с двух взаимоисключающих и все же в чем-то дополняющих друг друга точек зрения.

Чтобы сыграть главные роли в этих двух картинах, мало было быть просто талантливым комедийным, характерным актером. Требовалось быть мыслителем. Юрский был им.

Его Маргулиес впервые мелькает на экране в общем взбудораженном потоке стройки. Надвинутая на глаза огромная кепка, небритое усталое лицо, измятый пиджак и неуклюжая походка вразвалочку - ничем не примечательная фигура, абсолютно естественно вписавшаяся в общую документальную атмосферу фильма. Будто это о нем слова Маяковского "...я счастлив, что я - этой силы частица..." и еще про то, как "каплей льешься с массами". Но течет экранное время, и чем дальше, тем заметнее становится Маргулиес. Вот стоит он в очереди в столовой, в нагрудном кармане пиджака - ложка, "как у бывалого солдата - за голенищем. Стоит - не отличишь от других. Но вот вокруг заорали, замахали руками - и он сказал тихо: "Только без шума" - и прищурил глаза, словно дверь прикрыл в комнату, куда против воли хозяина вход воспрещен. И чем дальше, тем очевиднее существование этой скрытой от посторонних глаз "комнаты". Сам собой, без "тормозов" - он в телефонной будке разговаривает с сестрой москвичкой все о тех же замесах, бетоне и пр. Заорал в трубку, надсаживаясь, сипатым петушиным голосом и вдруг счастливо хохотнул куда-то мимо трубки, дернул себя за веревочный, сбившийся набок галстук и промокнул им разгоряченное лицо.

Еще только раз он будет вот таким же раскованным - белозубо засмеется, ударяя по плечу чуть не плачущего товарища (тот добыл для стройки правдой и неправдой цемент, ко прозевал жену), - "Жены приходят и уходят"... - некогда о личном, настоящее счастье - в работе, в той песенной стихии общего труда, которую описывал еще М. Горький. Но сам-то Маргулиес отнюдь не похож на сказочного богатыря - сел себе в сторонке, надвинув кепку на нос, смотрит цепкими глазами-щелочками и тихонько считает замесы. А что там у него сейчас на душе, за кепкой и не видно.

"Дверь в комнату" приоткрывается пошире лишь дважды - в сцене с главным инженером и сразу следующей за ней мимолетной встрече с Шурочкой. Главинж, презрительно-равнодушный спец, и не разрешает и не запрещает. Он - не советует. Не рекомендует. В этой "не рекомендации" угроза.

Маргулиес отвечает очень тихо. Но убежденнейше. Встал, сбычился, глаза уткнулись в стол, кулаки - тоже, поднялись напряженно плечи: "...Я отвечу за свои поступки перед партией..." И ешетише: "Прошу без демагогии". А на некстати сунувшегося в вагон рабочего заорал блажно: "Мы заняты!" - да так, что того как ветром сдуло...

Из вагончика Маргулиес вышел ссутулясь. Бросил встревоженной Шурочке: "Все в порядке" - и зашагал прочь, руки в карманы, плечи подняты. Вдруг словно сообразил что-то, вернулся бегом. Еще раз - "Все в порядке", - и беглая белозубая улыбка. Для нее. Тому, на что не хватает и, он знает, так и не хватит у него времени в жизни. Знает он и о том, что может последовать для него за взятую им на себя ответственность, если...

Тридцатые годы - годы великого энтузиазма - там, на экране, они еще только вначале, но фильм выходит уже в 1968 году, и актер помнит это. Но предложи этому Маргулиесу жить другой жизнью - обеспеченной, устроенной, лично благополучной, он не возьмет этой другой жизни, другой судьбы. В этом гражданский, человеческий пафос внешне подчеркнуто беспафосного характера Маргулиеса.

...Когда заканчивались съемки "Золотого теленка", друзья-актеры предложили Юрскому импровизированный этюд: к нему, вжившемуся в характер Остапа Бендера, они обращались как к Маргулиесу. И он, такой податливый на импровизацию актер, способный сочинять за своих героев любые реплики и монологи, вдруг "онемел" - слова не шли с языка; Остап, этот "человек с тысячью лиц", не смог говорить, как Маргулиес.

Интересно, действие обеих картин начинается в один и тот же день - 15 мая 1930 года. В одно и то же утро, только в разных концах страны, просыпаются Остап и Маргулиес. Ровесники. И - несовместимые люди.

В "Золотом теленке" есть такая сцена: уже разбогатевший и остро неприкаянный Остап едет в мягком вагоне, пригласил к себе в купе простых рабочих ребят студентов, втянулся в их разговор и вдруг почувствовал себя с ними очень хорошо и одновременно очень плохо. Потому что, искренне желая быть с ними таким же, как они, он переставал быть самим собой. Внутренний разлад Остапа завершился саморазоблачением и еще более нестерпимым одиночеством. В этой сцене Остапа окружали люди, словно переместившиеся сюда вместе с кадрами из кинокартины "Время, вперед!"

И начинается "Золотой теленок" символически; в захудалой "киношке" крутят ленту с жутко красивыми героями - очередной боевик из великосветской жизни. В зале замирает от сладостного восторга большеротая девчонка в бедном платьишке. И спит, прикрыв лицо кепкой, протянув усталые от странствий разутые ноги, Остап Бендер. Нет, эта "красота" явно не Рио де Жанейро!

Полемическое начало. И полемичен весь этот фильм, на котором зрители вряд ли могут надорвать животики от смеха. Фильм скорее даже чуть грустный, без того блистательного фейерверка остроумия, которым пленяет роман И. Ильфа и Е. Петрова. И Остап Бендер в фильме - не великий комбинатор, тем более - не просто жуликоватый ловкий малый. Он - личность незаурядная, думающая личность, интеллигентная и даже интеллектуальная и артистичная.

Именно эти качества - интеллект и артистизм - и мешают Остапу Юрского реализовать свой миллион. Кажется, что они мешают Остапу даже больше, чем социальные условия. Потому что для этого Остапу скучно и бессмысленно превратиться в участника "великосветской" жизни. А товарищем Маргулиеса он стать не может: мешает "граненая индивидуальность". Отсюда - грусть в глазах. Бессмысленная погоня за призрачной целью. Кажется, что этот Остап сам себе придумал роль удачливого героя и разыгрывает ее артистически, но каждый раз уходит от финала. Не только в денежных делах, но и в любви. Он, провозгласивший ближайшей целью своей жизни миллион, ведет себя словно бы по принципу "движение - все, цель - ничто". А главное, боится сам себе сознаться в этом, он - свободная от общества личность... Только, оказывается, зачем ему эта свобода ?..

Все есть у человека - талант, энергия, ум, смелость, воля, даже благородство, есть свобода и, наконец, деньги, и все это в итоге оказывается ненужным, потому что сам-то он никому всерьез не нужен. Социально и человечески лишний.

Юрский не смеется. Он играет не комедию, а трагикомедию. Он размышляет. Вы можете быть с ним не согласны. Но оспорить у него право на эту позицию вам вряд ли удастся, даже именем авторов. Актер берет в союзники свое время и рассуждает применительно к нему.

А что впереди?

Была пора - Юрский мечтал сыграть Клима Самгина в картине по горьковской эпопее. Кинематограф в свое время так и не раскачался. Многосерийный фильм по роману собралось сделать Центральное телевидение, и на роль Клима там предусмотрели другого актера.

Обидно? Наверное.

Еще будут у Юрского и разные фильмы, и разные роли, в том числе и эпизодические. Актер может не получить вовремя желанной роли, но никто не в силах отнять у него того, что он накапливает и уже накопил. Это обязательно прорвется - в свой час.

Ибо, как сказал однажды Юрский, отвечая на анкету школьного клуба любителей кино, сам он любит кино "...за возможность перевоплощаться во многих, чтобы найти что-то общее в людях и рассказать людям об этом".

Т. Марченко "Актеры советского кино" Выпуск 6.