Портрет с такой надписью подарил Василий Иванович Качалов своему младшему коллеге и партнеру по спектаклям «Вишневый сад», «Блокада», «Враги», «Воскресение». Качалов, очень любивший Грибова, часто, как это бывает между прославленным мастером и учеником, гонял юношу за водкой. Алексей Грибов был не единственным мхатовцем с «грибной фамилией». Вместе с ним в 1924 году из Третьей студии Художественного театра в труппу МХТ приняли и Владимира Грибкова. В «Плодах просвещения» их имена в программке стояли рядом: «Второй мужик — А. Грибов, Третий мужик — В. Грибков». Жили они в одной коммунальной квартире. Только Грибков не снимался в кино и народу менее известен. Роль Второго мужика, хоть и маленькая, считалась одной из лучших в послужном списке Грибова. Невысокий, коренастый, широколицый — настоящий народный тип — Грибов при распределении обычно получал роли купцов, мужиков, слуг. Красавцем не был и героев-любовников не играл. Играл большей частью мелких неудачников, людей с несложившейся жизнью: Епиходова («Вишневый сад») и доктора Чебутыкина («Три сестры»), актера Шмагу («Без вины виноватые»), мрачного мизантропа Собакевича («Мертвые души»), нервического плута Землянику и бездельника Осипа («Ревизор»). Однако были у Алексея Николаевича и другие герои — сильные личности, манипуляторы, вершители судеб: Малюта Скуратов, Фома Опискин, Ленин. Малюта — это преданность царю Ивану и такое же полное одиночество. Фома Опискин — гигантское властолюбие с его инструментами — хитростью и демагогией. А вот Ленин: его так лаконично не определить. С этим героем Грибов намучился.

Спектакль «Кремлевские куранты» вышел в 1942 году, роли вождя придавалось стратегическое значение. Грибов не вылезал из Музея Ленина, встречался с людьми, которые знали вождя, прочитал все, что смог найти про электрификацию и план ГОЭЛРО. После целого года репетиций Грибов почувствовал, что зашел в тупик и большего сделать не может. Работавший с актерами режиссер Л. М. Леонидов тоже нервничал: он никак не мог представить себе спектакль в целом — только отдельные картины. Руководителем постановки был Владимир Иванович Немирович-Данченко, и Грибов обратился к нему с просьбой посмотреть его работу и что-то подсказать. Немирович похвалил артиста и сказал, что недостает одного: гениальности, «молниеносной ленинской мысли». Но как это сыграть?

Работа над «Курантами» продолжалась еще год, вплоть до начала войны. Часть мхатовских ветеранов, в том числе Тарханов и Книппер-Чехова, репетировавших в этом спектакле, уехали с Немировичем в Тбилиси. Пришлось менять исполнителей. Леонидов, не согласившись с новой концепцией спектакля, отказался от постановки, и завершала ее Мария Осиповна Кнебель. Выпускали спектакль в эвакуации — в Саратове. Грибов испытывал чувство стыда, что он, сорокалетний мужчина, вынужден болтаться в тылу. Но успех спектакля и слова Немировича: «Создать на сцене образ Ленина — это подвиг», — как-то примирили его с самим собой. Считается, что у каждого художника должна быть своя тема. Но актер не выбирает сам роли, он только насыщает их своей индивидуальностью, своим пониманием эпохи. Если попытаться сформулировать грибовскую тему, то — очень общо — она звучит так: русский характер в разных проявлениях, мера ответственности человека перед мiром. «МIР» — как община, общность людей. До реформы 1918 года это слово писали через восьмеричное «I». Именно это значение имел в виду Лев Толстой, называя свой роман «Война и мiр».

Про Грибова так всю жизнь и говорили: народный характер. В зарубежных пьесах не занимали (если не считать сыгранной в молодости «Битвы жизни» Диккенса и последней — «Соло для часов с боем»). Очень долго актера держали на вторых ролях, выпускали в эпизодах. Но и в маленькой роли Грибова замечала публика, хвалили рецензенты. Он мог без единого слова, находясь в глубине сцены, что-то там есть, и публика забывала про главных персонажей и следила за ним. Фрола Баева («Земля» Н. Вирты об Антоновском мятеже), бесстрашного мужика, ищущего правду, он вылепил с такими узнаваемыми подробностями, с таким шарканьем валенками, с такой смекалкой и озорством, что рядом с Н. Хмелевым, исполнявшим главную роль, тут же отмечали и Грибова. Мужик из «Плодов просвещения» тоже сыгран обстоятельно, со вкусом и простотой. Широкоплечий, сутулый, знающий мудреные слова, он пришел к барину «насчет совершения продажи земли движение исделать». Откуда у артиста такая коллекция узнаваемых народных типов?! Да от рождения, от собственной жизни. «Несчастье — мать добродетели», как говаривал Фома Опискин, грибовский персонаж.

«В детстве у меня не было детства»

Родился Алексей Николаевич в 1902 году в Сокольниках, недалеко от товарной станции Московско-Казанской железной дороги. «В детстве у меня не было детства», — говорил Грибов. Ему шел третий год, а сестре Маше и того меньше, когда мать, работница табачной фабрики, умерла от туберкулеза. Было ей всего двадцать три года. Через некоторое время отец женился, и в доме появилась мачеха. Первый приход мачехи Леша запомнил особенно: она принесла детям по апельсину, которых они никогда не пробовали. С появлением мачехи семья стала расти: к двум детям добавилось еще четверо. Жили скромно, переезжали с места на место. Отец, Николай Грибов, имел редкую по тем временам профессию шофера. Квалификация у него была очень высокая, вместе со своим хозяином он даже участвовал в грандиозном автопробеге 1913 года Москва — Париж. Однако его карьере мешало одно: он был любитель выпить и подолгу на одном месте не задерживался. По утрам Леша помогал отцу: мыл кузов, чистил колеса, которые тогда делались со спицами, как у велосипедов, так что в них застревали комья грязи. Отец платил за это сыну пятиалтынный.

Ближе всех Алеше был дед Михаил Ефимович Грибов, перебравшийся после отмены крепостного права из деревни в Москву. Дед работал на железной дороге, самоучкой освоил сложную технику, стал машинистом, сорок лет водил паровозы. Рюмки в рот не брал. Иногда он возил внука с собой. Однажды случилась авария, Михаилу Ефимовичу обожгло паром глаза, и он почти потерял зрение. Работать уже не мог, ему дали небольшую пенсию. Отец и мачеха Алексея были неверующими, а дед — очень набожным. От деда осталась икона Николая Угодника, которую Грибов потом всю жизнь тайком возил во все гастрольные поездки. А еще возил том Достоевского с «Братьями Карамазовыми»: старик Карамазов, Эзоп и король Лир были его несыгранной мечтой.

В отцовом доме жили размеренно, скучно, рано ложились спать. А мальчика тянула жизнь со своими развлечениями — масленичными гуляньями в Сокольническом парке, праздничной толпой на Красной площади. Торговками, выкрикивавшими товар: горячие бублики, гречишные оладьи. Балаганы на Девичьем поле. Представления в «народном духе» в Манеже. Один из хозяев отца, барон Федор Кноп, летом выезжал в свое подмосковное имение на реке Сетунь и брал своего шофера с семейством. В километре от дома Кнопов, в Давыдкове, имелся летний сад с открытой сценой. В субботу и воскресенье в саду устраивали танцы, фейерверки. Из Москвы приезжали актеры. Вход в сад стоил пятиалтынный, но деньги — это еще не все. Главное — удрать из дому. Алеша прятал обувь в кустах, а сам делал вид, что ложится спать. Когда все засыпали, вылезал через окно. В этом летнем театре он увидел свой первый спектакль — «Дети Ванюшина».

Больше всего его изумило, что среди лета люди ходили в шубах. В те вечера, когда убежать было нельзя, он играл с сестрой Машей в свой театр. Алеше повезло: у него были две тетки (сестры отца), учительницы. На рождественские или пасхальные каникулы они часто дарили ему билеты в театр. На «Снегурочке» в Большом у мальчика вдруг заболел живот. Пришлось уйти в четвертом акте, и он долго переживал, что не видел, как Снегурочка растаяла.

В 1916 году отца призвали на фронт — возить начальство. Четырнадцатилетний Алеша, как старший, вынужден был пойти работать. Ему дали место конторщика в управлении шелкоткацкой фабрики. Он выдавал сырье и получал готовую продукцию. Это был тяжелый физический труд — двенадцать часов в день. Он принимал и взвешивал по двести-триста пудов ткани. Жили рабочие во дворе фабрики в общежитии с огромными помещениями на 600 коек. После революции фабрику национализировали. С фронта вернулся отец, но Алеша не бросил работу. Он решал, к чему себя применить. Рабочий день сократили до восьми часов, появилось свободное время. Один из приятелей посоветовал пойти в школу-клуб рабочей молодежи на Ордынке. С этого момента жизнь Грибова круто изменилась. Днем он работал на фабрике, получая свои двести граммов хлеба пополам с овсом. Вечером — учился. Голодно, холодно, а он съедал свой бутерброд с повидлом и был счастлив. Почему-то в то тяжелое время все повально увлеклись театром, появились самодеятельные коллективы, театры-клубы, «дома игры». В школе Грибов встретил своего учителя, В. В. Барановского. Юрист по специальности, он предпочел педагогику и стал директором одной из лучших школ, где учились молодые рабочие, наборщики, печатники, граверы из Сытинской типографии. Однажды на уроке литературы Барановский прочел ученикам «Бедность не порок» Островского и сказал, что, если найдется исполнитель на главную роль, можно попробовать пьесу поставить. Алеша поднял руку и сказал, что почитает текст. Когда он закончил, Барановский объявил: «Любим Торцов уже есть, будем ставить спектакль». С этой минуты Грибов заболел театром.

Шелкоткацкая фабрика, где он работал, из-за нехватки сырья и топлива закрылась, рабочих перевели на другую, потом ее слили еще с чем-то. В результате образовался комбинат «Красная Роза», на котором в эти же самые годы работала будущий министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева. Однако этим знакомством Грибов никогда не пользовался. Много лет спустя Фурцева с обидой спросила его, почему он не позвал ее на свое семидесятилетие в ресторан «Прага»? «Никогда ни одного министра у меня в гостях не будет, — твердо ответил он. — Я не хочу, чтобы говорили, будто я дружу с министрами». Отказал он ей, и когда она после смерти М. Н. Кедрова предложила Алексею Николаевичу возглавить МХАТ: «Это теперь все всё умеют — писать пьесы, ставить спектакли и даже писать на себя рецензии. Я могу только играть!»

Барановский многое сделал для юного Грибова: ввел в свой дом, занимался с ним по особой программе, готовил к поступлению в вуз, забрал его с фабрики в свою школу на специально придуманную для этого должность «запасного руководителя». Конечно, он и представить не мог, как отблагодарит его Грибов. Эта потрясающая история случилась двадцать лет спустя. В начале войны Алексей Николаевич (с Барановским они давно расстались, поскольку учитель не смог простить ученику уход в профессиональный театр) встретил на улице заплаканную Елену Владимировну, жену Барановского. Муж умер, она осталась одна и не знала, что делать. Елена Владимировна (он смолоду звал ее «тетя Лёля») была намного старше Грибова, ей было 50, но это его не остановило. Он женился на ней, и она смогла получать его продуктовые карточки, положенные ему за работу во фронтовых бригадах. У него были две комнаты в огромной коммуналке, там они и поселились. Он не забывал ее до самой смерти, заботился о ней. Когда заболел и слег, его приемная дочь или шофер приносили ей продукты. Елена Владимировна пережила Грибова.

Отношения с женщинами у Алексея Николаевича были непростые, в них были и романтика, и трагедия. У Грибова был короткий роман с сотрудницей МХАТа, помощником режиссера. Появился сын Алеша. Грибов построил для них кооперативную квартиру, а сам продолжал жить в коммуналке: в одной комнате — он, в другой — Елена Владимировна. Обстановка была старинная: Алексей Николаевич собирал мебель пушкинской эпохи: ломберный столик, диван красного дерева, зеленая настольная лампа с двумя свечами… А рядом со шкафом красного дерева — тазы, в которые капала с потолка вода.

Грибов был много занят в репертуаре, играл больше двадцати спектаклей в месяц (при норме в одиннадцать). В свободное время ходил с Яншиным на бега, поигрывал, а однажды в заезде в честь Книппер-Чеховой даже принял участие сам. Был футбольным болельщиком — болел за «Спартак». Выпивал с друзьями, а иногда и один: наследственность. Снимался мало — из-за театра. И вот однажды, когда он в очередной раз не явился на съемки «Гуттаперчевого мальчика», «Мосфильм» послал за ним машину. В дверь позвонила молодая, очаровательная ассистент режиссера Наташа Валандина. Грибов был зол, у него как раз случился запой. Наташа хотела войти в комнату, но он не пускал, пятился спиной к книжному шкафу, словно что-то прикрывая. Оказалось, за стеклом книжного шкафа стоял «Огонек», на обложке — портрет Наташи известного фотографа Бальтерманца. Бальтерманц сфотографировал ее несколько лет назад не только как идеал девушки, но и как лучшую пионервожатую, занявшую первое место на смотре.


Несмотря на то что Грибов ехать на съемки наотрез отказывался, Наташе все же удалось вывести его из дома и посадить в машину. На студии она уложила его на какой-то диванчик, и через несколько часов он уже снимался в роли добрейшего клоуна Эдвардса, единственного настоящего друга «гуттаперчевого» мальчика. А отснявшись, подошел к Наташе и сказал: «Хотите, я посвящу вам трезвость?» Четыре года Алексей Николаевич не брал в рот ни капли. Это давалось с большим трудом, ведь его часто приглашали на правительственные банкеты. Он вообще был в фаворе у «верхов». Героя Соцтруда ему дали первому в Москве, сразу за Симоновым в Ленинграде. Сталинскую премию он получал много раз: за «Плоды просвещения», за «Кремлевские куранты», за «Офицера флота» и «Соло для часов с боем», а еще — за кинофильм «Смелые люди». Но сам к властям не подлизывался, был человеком строгих правил. Как говорил его герой Шмага: «Благодетельствуйте кого угодно, только не артиста!» Когда Грибову позвонили с настоятельной просьбой подписать письмо против Солженицына, он резко отказался. Наталья Иосифовна волновалась: не скажется ли на семье? Но нет, сошло с рук — уж очень он был известен. Когда в Москве побывал Бертольд Брехт, он был очарован игрой Грибова. «В России мне понравились больше всего Грибов и цирк», — сказал он. И написал Алексею Николаевичу письмо, что видит его идеальным исполнителем в своей пьесе «Господин Пунтила и его слуга Матти».

МХАТ был самым выездным театром — Япония, Англия, Франция. Грибов ездил во все гастроли и везде имел оглушительный успех. Вроде не самая главная роль в «Вишневом саде» — Фирс, а в каком восторге были французы! Его называли «русским Жаном Габеном». А сам Алексей Николаевич был в восторге от Парижа, дышал его воздухом. Мечта любого русского интеллигента! Писал оттуда домой: «Париж — город Женщины. Все — о Ней, все для Нее!» В Лондоне сыграли «Мертвые души». Нелюдимый, угрюмый Собакевич произвел на англичан сильное впечатление. Наверно, они отождествляли его с русской натурой. После спектаклей Алексей Николаевич гулял по городу, жадно смотрел по сторонам и снимал на кинокамеру, подаренную одним из почитателей его таланта. Потом приходил в гостиничный номер, открывал какую-нибудь банку селедочки и съедал с московским хлебушком. Разница между оценкой труда зрителей и прессы, с одной стороны, и реальной платой за него артистам, с другой, казалась обидной.

Отовсюду он писал Наталье Иосифовне самые нежные письма. Она была намного моложе его, красавица и умница, и он боялся ее потерять. А она, по ее словам, «любила его так, как не знала, что можно любить». Как приятно было бы сказать, что они жили долго и счастливо, но в один непрекрасный день произошло несчастье. МХАТ был на гастролях в Ленинграде. На спектакле «Три сестры» кто-то из артистов заметил, что Грибов-Чебутыкин вдруг стал запинаться и волочить ногу. Актеры продолжали играть, как вдруг из зала раздался громкий голос: «У актера инсульт. Я врач. Дайте занавес!» Спектакль прервали, занавес опустили, Грибова уложили. Если бы сразу вызвали «скорую», наверно, его можно было бы спасти от тяжелых последствий инсульта (он потерял речь, не мог ходить). Но… спектакль доиграли до конца. Финальные реплики доктора, сообщающего о дуэли с Соленым, об убийстве Тузенбаха: «Утомился я, замучился, больше не хочу говорить. Впрочем, все равно!» были прощанием Артиста с Театром.

Наталья Иосифовна выхаживала мужа три года. Грибов заново учился писать и говорить, начал ходить с палочкой. Но на сцену больше не вышел.
http://gazeta.aif.ru/

Это случилось в Ленинграде, во время гастролей, куда он приехал один, без супруги. Уже выйдя из поезда, он почувствовал себя плохо. Отлежался в гостиничном номере, вечером пошел на "Три сестры". Состояние было плохое, совсем скверное. Надо сказать, Алексей Николаевич никогда особо не болел. Крепкий, спортивный, он лишь безостановочно курил. Когда приходил к сыну на Новослободскую, в течение получаса заполнял объемистую пепельницу толстыми окурками "Беломора". Во время последней перед его болезнью встречи неожиданно сказал Алексею, что у него плохие предчувствия. Услышать такое от Грибова - человека, ненавидевшего любой пафос, было по крайней мере странно.

...Перед выходом на сцену ему стало совсем худо. Рука не попадала в обшлага сюртука, повисла плетью. Почему никто этого не заметил - понять трудно. Дали занавес. Пошли первые реплики. Текст Чебутыкина слышался все глуше и неразборчивее. Он начал приволакивать ногу. Потом опустился на стул. Из зала раздался крик: "Дайте занавес, актеру плохо! Я врач!" Спектакль прервали, но потом Алексей Николаевич вновь вышел на сцену. Доиграл спектакль и уехал в гостиницу. Почему ему тогда не оказали помощь, совершенно непонятно. Если бы занавес дали сразу, последствия мощнейшего инсульта могли предотвратить. Во МХАТе помнили о смерти Добронравова во время спектакля "Царь Федор", когда в кассу был возвращен только один билет; о смерти Хмелева во время прогона того же спектакля. Драму усугубило то обстоятельство, что помощником режиссера на "Трех сестрах" работала Изольда Федоровна. На нее и посыпались обвинения.

Алексей Грибов. Что случилось, не могу сказать. Маму начали обвинять в страшных вещах. Переживала она ужасно. Но я-то знаю: она была человеком высочайшей ответственности. Если бы ей четко сказали, что надо прекращать спектакль, то она это сразу бы сделала. Мои попытки объяснить эту ситуацию ни к чему не приводили. Есть Бог - он все и рассудит. Ни мамы, ни отца нет в живых. Не мне судить, что там произошло... В Москве Грибову стало немного лучше. Восстановилась речь, он начал ходить, хотя и не слишком уверенно. В твердой памяти, в твердом сознании он даже приступил к занятиям со студентами МХАТа.

Смерть уточняет жизнь. Не терпевший пафосных жестов, Алексей Николаевич Грибов, казалось, и смерть-то свою жанрово снизил: смотрел по телевизору какой-то фильм, смачно обругал его и... ушел из жизни. Это случилось 26 ноября 1977 года.